Научные публикации
Государственный исторический музей Южного Урала продолжает публикацию серии статей-интервью Д. Г. Графова (при участии А. Исакова) о Челябинске и его жителях. Собеседником авторов стала Роза Федоровна Чучкина.
– В каком месте Вы родились, где жили ваши родители?
– Все мои воспоминания — о Тракторозаводском районе. Первоначально, что я помню из самого раннего детства, это был поселок Буденовка. В этом поселке у нас была земляночка. Я помню окна над землей и как я вылезала через них на улицу. Мы там жили, когда мне было годика три.
– Там были названия улиц, номера домов?
– Не помню. Может быть, но это был хаотичный самострой. Поэтому где мы жили, когда я родилась, я не знаю. Папа работал в системе НКВД, а потом наступил 1937 год, и все пошло под откос. Его исключили из партии, маму выгнали из комсомола. Она в свое время окончила в Одессе школу по борьбе с беспризорностью и работала в челябинской школе № 1 старшей пионервожатой. Ей сразу сказали: или развод (а они с папой очень долго жили в гражданском браке), или потеряешь место работы. Где они тогда проживали, я не помню, а потом уже они попали в эту Буденновку. И вот здесь, я уже помню, как вылезала на улицу через окна. Помню заборчик вокруг нашей хибарки. А потом, перед самой войной, мы переехали.
Папа поступил работать на рыбоперерабатывающий завод. Был вначале учетчиком, потом бухгалтером. И нам рядом с этим заводом дали жилье. Там было очень интересно. Я даже как-то нарисовала это место. Возле заводского забора построили сначала один дом (стены из досок, между ними насыпался шлак), потом появился второй, третий. Наш дом был четвертым. Жили в нем четыре семьи. Это был, по сути, барак, но у каждого имелся свой отдельный вход. Мы жили в этом бараке всю войну и еще долго в послевоенный период, пока родители не решили построить свой дом. Я тогда училась уже в классе девятом. За бараком находились огромные поля. Пустые. За забором, где сейчас идет дорога на Северо-Восток, был поселок. Вот там мы строили свой дом.
– Если встать лицом к озеру, то на север?
– Да, на север. Это поселок Плановый, в нем у нас свой дом был. Строили, конечно, своими силами. Было очень тяжело. И мама там подорвала свое здоровье, и папа. Мама во время войны работала тоже на рыбоперерабатывающем заводе.
– А что выпускал завод?
– Рыбу. В 1941 году у нас еще что-то оставалось от еды. Возле дома картошечка росла. Мама копала, а я собирала. Мне было шесть лет. Младшей сестре было три года. Она на три с половиной года младше меня. А 1942-й был очень голодным. Ходили в поле, выкапывали мерзлую картошку. А потом пошли эшелоны с рыбой на рыбоперерабатывающий завод. Со стороны ЧТЗ шла железнодорожная ветка, и по ней вагоны попадали прямо на территорию нашего завода. Он был нам как дом родной. Посреди завода имелся небольшой бассейн, в котором мы купались: держимся за трубу и бултыхаемся. Рабочие под забором всегда прятали рыбешку, чтобы унести домой, а мы ее оттуда доставали…
– Свежую рыбу?
– Свежую. Рыба, по нынешним меркам, приходила хорошая — горбуша, кета. Выпускалось очень много консервов. Я даже помню этикетки, которые наклеивали на банки — «Чатка». Мы из них коврики делали. Да и чего только мы из них ни делали. «Обменный фонд» был в школе.
Благодаря рыбе мы как-то ожили.
– На заводе эту рыбу коптили? Солили?
– Коптили, солили. Чего только с ней ни делали. Я помню, в заводских цехах стояли огромные ванны. В них мыли рыбу. Женщины ходили в огромных резиновых сапогах. На них были надеты какие-то фартуки. И у мамы такой же фартук был. Из шлангов заполняли эти ванны водой. Тонны рыбы перемывали, обрабатывали. Коптили эту рыбу. И даже морозили. Тогда же холодильников как таковых не было. Где держали эту рыбу, чтобы она не портилась? В земле выкапывали ямы-ледники, где зимой намораживали лед. И в этих ледниках хранили рыбу. Хотя, к осени лед подтаивал, конечно.
Какая-то из зим — то ли 1942, то ли 1943 года — была настолько снежной, невероятно снежной, что снегу навалило по самый край заводского забора. Это два с лишним метра. Нашу хибарку даже пришлось откапывать. Рабочие стали ходить на работу мимо нашего домика — прямо через забор. До проходной ведь было далеко, надо было круг делать, а тут — напрямую.
– Выпущенные на Кировском заводе танки проезжали на полигон для испытаний мимо ваших домов?
– Да, и это было страшно. Вот по этой улице ходили, которая сейчас называется улицей Танкистов. Тогда, правда, она названия не имела, а была просто дорогой, шедшей через поле. Там вообще кругом поля были. Дорога, которая шла с ЧТЗ, проходила буквально метрах в пятидесяти от наших окон. И когда танки шли по этой дороге на танкодром для испытаний, они проходили прямо мимо наших окон. Они ехали по этой дороге вниз к озеру, а куда потом выезжали, я не знаю.
А совсем недалеко располагалась огромная колония. Оттуда заключенных водили под конвоем на работу на ЧТЗ. У меня до сих пор эта картина в глазах стоит. Люди все в черном: в фуфайках, ватных штанах. У всех какая-то обувка на деревянной подошве. И вот я, как обычно, спешу в школу (не помню, в какой класс, да и не важно это), дохожу до забора — и в это время заключенных выводят из ворот колонии. А по бокам этой толпы — конвоиры со страшными волкодавами идут. Жутко становилось, аж коленки тряслись.
А рядом с этой колонией было поле. Там стояла какая-то конюшня, в которой были настоящие, живые лошади. Чья была эта конюшня, я сейчас уже не помню.
Вдоль забора вокруг колонии стояли вышки. На вышках стояли часовые и кричали всем: «Кто идет?» Часто заключенные сбегали, и тогда к нам домой приходили с проверкой, спрашивали, видели ли кого-либо. А потом эту колонию расформировали. Возвращаюсь как-то из школы — а забор повален на землю. Первая мысль была — все сбежали! Как я неслась через это поле до дома — не помню. Сейчас это примерно участок улиц Кулибина и Марченко. Там еще долго оставались бараки, которые в советское время использовались как маневренный фонд при ремонте домов. По моим детским воспоминаниям, колония была очень большая.
А дальше за рыбоперерабатывающим заводом, ближе к ЧТЗ, стоял кирпичный завод. Он и сейчас там есть. На этом кирпичном заводе работали в основном трудармейцы, которых не призвали в армию по болезни. Я помню, к нам в гости приходили два брата белоруса. У них штаны были все время красные от кирпичной пыли. Одного звали дядей Борей, а второго не помню, как. Жили они, наверное, около завода. Иногда приносили какие-то чурочки — топить печку, мама обменивала их на рыбу. Жили трудармейцы тяжело, все были больными, у кого-то даже была язва, а питались очень плохо.
Помню, как в Челябинск присылали эвакуированных. По-моему, какое-то время даже у нас кто-то из них жил. За колонией стояло много бараков. Их туда заселяли. Вот это уже были настоящие бараки: длинное помещение внутри, туалет на улице. Люди отгораживались друг от друга простынями. Туберкулез цвел пышным цветом.
А ближе к озеру располагался поселок Ключевка. За полями было кладбище, а дальше — Ключевка. Сестра мне как-то сказала, что там, оказывается, был еще один поселок — Гридинка. Гридинку я не помню, а Ключевку помню очень хорошо. Это было большое татарское или башкирское поселение. В нем имелся единственный магазинчик, в который ходили отоваривать карточки.
– Что давали по карточкам?
– В основном хлеб, крупу. Соседская бабушка однажды выклянчила у меня такую карточку. Мама за это меня наказала: спустила в подпол. Как остаться без крупы? Поэтому я и помню, что крупу давали. Может быть, еще сахар давали.
Когда пошли вагоны с рыбой на завод, бывало, украдешь рыбку и бежишь с ней на рынок. А он находился на том месте, где сейчас птичий рынок. Там продавали все: конфетки маковые, конфетки из патоки (такое детское лакомство), вещи — словом, все-все-все. И шел колоссальный товарообмен. Эвакуированные меняли привезенные с собой вещи на продукты. Мама купила там себе швейную машинку. Потом она научилась шить, брала даже какие-то заказы.
За рынком был огромный котлован (где должны были строить стадион), весь забитый танками. Это была не готовая продукция, а машины то ли на ремонт, то ли на переплавку. Танки были всякие — и наши, и немецкие.
Однажды я направлялась в кино, в сторону «Кировца». И хотя была уже большая, шла босиком. И вдруг увидела танк — не в котловане, а наверху. На нем висела окровавленная одежда танкистов. Мне стало так страшно, что я унеслась оттуда бегом, все ногти на ногах сорвала.
– Какой ходил общественный транспорт — автобусы, троллейбусы?
– По улице Спартака ходил троллейбус, от ЧТЗ. А мы очень много ходили пешком. Транспорта было мало. До школы шли километра три.
Трамвай ходил, правда, не помню, по какому маршруту. Наверное, так же, как и сейчас.
Построили дом с башней, его так и стали называть — «Башня». Там же начали возводить двухэтажные дома. Но их уже немцы строили. Они появились, наверное, году в 45-м или 46-м. Я училась, наверное, в седьмом классе.
– А где этих немцев держали?
– Они жили в том же районе, где была Буденновка. Я хорошо помню, как они ходили с завода вдоль забора колонии за эту школу, за Старый Плановый. Они жили где-то там. Ходили всегда с песнями, со своими немецкими песнями. На них были остатки форменной одежды — как помню, что-то серое.
– Они под конвоем ходили?
– Нет, шли свободно, без конвоя. А куда они сбегут? Бежать-то некуда. Куда в центре России побежишь? Может, кто-то и умудрялся уезжать, получал какие-то документы, кто его знает? И вот они работали на заводе.
– Какое к ним было отношение?
– Нормально относились. Как сейчас вижу (не помню, в каком году это было): заборчик, детский сад, бараки стоят, и немцы что-то копают. А голодное время было. И вот один немец протягивает руку, просит подать хоть что-нибудь. Жалко нам их было — живые же люди. Подкармливали. Я не видела, чтобы кто-то кидал в них камни. Такого не было ни разу. Нормально к ним относились. Мы же, русские, всегда ко всем добрые.
– В какую школу ходили?
– Я училась в разных школах. Когда жила в бараке, ходила, по-моему, в 34-ю. Она тоже располагалась в бараке — дальше от нас, через поле. Там было обучение только до четвертого класса. Стояли рядом две школы. После меня там еще сестра училась. Потом я перешла в 53-ю школу-семилетку. А из 53-й школы перешла в 18-ю. Это была женская школа, находилась около нынешнего монтажного колледжа.
– То есть Вы застали тот период, когда было раздельное обучение?
– Да. Я окончила женскую гимназию. Было это в 1954 году.
– Во время войны тоже было раздельное обучение?
– Наверное. Раз после войны было раздельное, то и до войны, наверное, тоже. Недалеко от школы располагались все «инорсовские»* дома, где жили инженеры ЧТЗ. У меня была подружка Руфа из детского дома, который располагался тоже недалеко от монтажного колледжа. С восьмого класса я с ней дружила. Я очень много времени проводила в детском доме, потому что там было многое, чего у нас не было дома. Моя подружка Руфа была там единственной, кому дали возможность окончить десять классов. И она окончила еще музыкальную школу. А всех остальных детей после седьмого класса распределяли по техникумам. Обязательно определяли в какой-то техникум. По тем моим понятиям, в детском доме было очень хорошо. И к детям относились очень хорошо. Руфа была очень хиленькой девочкой. Полученное ею музыкальное образование ее потом и спасло. Она уже оканчивала пединститут, и тут на госэкзамене один из преподавателей сказал ей какую-то гадость. Руфа развернулась и ушла. С госэкзамена. Они же такие, дети из детского дома, психически неустойчивые — все же дети войны… И вот, Руфа психанула. Сколько мы ее ни уговаривали: «Сдай ты этот экзамен, и у тебя будет диплом», она ни в какую. Стала в детском саду музыкальным работником.
– 1953 год. Смерть Сталина. Что происходило?
– Это была для нас трагедия. Мы все, дети, очень искренне его любили.
Помню нашу классную руководительницу, она была «мелкокалиберной» (ростом 150 сантиметров). Сразу по окончании пединститута пришла к нам в девятый класс. Преподавала литературу. Отличалась весьма демократическими взглядами, что не одобрялось другими преподавателями. Мы ходили к ней домой, пили вместе чай. Называли ее Лидочкой. Защищали всегда. Помню, пошли смотреть кино в «Кировец», встали в очередь за билетами, а тут парни стали на нее замахиваться: «Что ты тут, пипетка такая, стоишь, всем мешаешь?» А мы за нее вступились.
Вот в тот самый день, 5 марта, мы только пришли утром в школу, как нам объявили, что все занятия отменяются. Вся школа ревмя ревела. Это было для нас большой трагедией: Сталин умер. Как мы теперь будем жить? Среди нас было много девочек, родители которых были эвакуированы на ЧТЗ, 18-я школа таких собирала. А мальчишки все учились в 48-й. Мы дружили, у нас были совместные вечера с параллельным классом из 48-й школы. Они к нам приходили, мы к ним. Будущий знаменитый директор первой школы Караковский, заслуженный учитель, тогда был еще мальчишкой. Потом из этих мальчишек выросли известные артисты и много других достойных людей.
* Инорс — иностранная рабочая сила.