Научные публикации
Социальная политика и тыловая повседневность в военные годы (2)
С 7 по 14 мая 2019 года в Государственном историческом музее Южного Урала работает выставка «Москва. Кремль. Товарищу Сталину». Посетители могут увидеть избранные страницы (в формате планшетов) из уникального исторического документа 1944 года «Рапорт товарищу Сталину от большевиков Челябинской области», который также будет экспонироваться на выставке. Фотографии директоров и рабочих, графики, информация о достижениях предприятий нашего региона в годы войны — вся эта информация представляет несомненный интерес. Но у этого ратного труда была обратная сторона. На материалах Южного Урала (Башкирской АССР, Курганской, Челябинской и Чкаловской областей) попытаемся обозначить взаимосвязи и противоречия между социальной политикой и повседневной жизнью людей в тылу. Предлагаем Вашему вниманию вторую часть публикации.
Общей приметой тыловой повседневности для абсолютного большинства населения Южного Урала стало хроническое недоедание из-за малого количества и низкой калорийности потребляемой пищи. Беспристрастная характеристика уровня пищевого потребления выявляется при анализе бюджетных обследований семей рабочих, служащих, колхозников. В Челябинской области органами госстатистики велись бюджетные разработки по семьям рабочих и служащих промышленности. Благодаря бюджетной сводке по семьям служащих за январь 1942 года можно рассчитать, что в структуре их домашнего питания (масштаб пользования системой общественного питания в бюджетах показывался лишь в суммарных денежных расходах) 96,2 % потребленных продуктов составили хлеб, крупа, макароны и картофель, а доля расходов на них равнялась 32,5 % от всех затрат семей на продовольствие. Объемы потребления других продуктов и расходов на них составляли соответственно: молоко — 1,1 и 12,94 %, сахар — 0,83 и 1,69 %, мясо — 0,52 и 24,67 %, жиры — 0,51 и 22,46 %, рыба — 0,19 и 0,21 %, овощи — 0,13 и 2,08 %, сухофрукты — 0,04 и 0,99 %1.
В южноуральской колхозной деревне, где государственное карточное снабжение отсутствовало, в 1943–1944 годах ситуация с продовольствием приняла катастрофический характер. Расчеты М. Н. Денисевича, произведенные по данным бюджетных обследований, показывают, что, к примеру, в Башкирии годовое потребление хлебобулочных изделий на одного члена колхозной семьи упало с 182 кг в 1941 году до 62 кг в 1944 году, овощей — с 25 до 13 кг, мяса — с 13,2 до 5,3 кг, яиц — с 25 штук до 13; в то же время выросло потребление картофеля (с 174 до 395 кг) и молока (с 100 до 172 л)2. В партийные и советские органы поступали сведения о голодании в сельских районах, побирательстве, распространении болезни голодных людей — септической ангины. О своем бедственном положении сельчане писали родным на фронт. Маем 1944 года датировано изъятое военной цензурой письмо брату от жителя деревни Куваково Кушнаренковского района БАССР: «…народ голодает, картофеля почти что в каждом дворе нет, едят овчины овечьи, телячьи и коровьи. Едят даже собак и скоро кошек начнут. Я 6 апреля ходил к тетке Б., она меня заставила зарезать собаку, я зарезал, и она даже хочет голову собачью опалить и есть. Петруха З. уже две собаки съел»3. Голодающим районам оказывали продовольственную помощь, однако она была недостаточной.
Истощение и дистрофия наряду с туберкулезом вышли на первые места в структуре причин смертности. К повышенной, чрезмерной смертности в тылу привыкли, массовое сознание объясняло ее как неизбежную народную жертву во имя будущей победы — победы любой ценой. Но на уровне индивидуального психоэмоционального состояния воля к общей победе соединялась с естественным стремлением выжить и сохранить своих близких. Действия, направленные на выживание, самосохранение, были ситуативными, спонтанными и не могут определяться модным выражением «стратегии выживания». Способы коллективной и индивидуальной адаптации к чрезвычайным обстоятельствам могли быть законными и криминальными, легальными и нелегальными. Кто-то находил источник дополнительного заработка (извоз, стирка белья и т. п.), кто-то шел на грабеж, а кто-то злоупотреблял должностным положением. Среди вопросов, заданных на разных собраниях в 1943 году, обращают на себя внимание вопросы, фиксировавшие повседневность социальной стратификации и социальной дистанции: «Почему война не отражается на всех с одинаковой тяжестью?»; «Все люди по закону равные, почему они снабжаются неодинаково продуктами?»; «Почему не ведется борьба с самоснабжением?»4.
Хищения в торговой сети, самоснабжение начальства воспринимались как нарушение социальной справедливости, вызывали возмущение и озвученный в вопросах и жалобах протест. В то же время в обыденном сознании и поведении нарастали зоны вынужденной девиантности (мелких краж на производстве, ловкачества, мошенничества и т. п.), оправдываемые тем, что «начальство больше ворует — и ничего», «иначе не проживешь». Массовость такого рода девиантности, однако, не означала, что она превратилась в норму. В сознании людей сохранялась грань между «хорошо» и «плохо», сохранялись и нравственные маяки — люди, которые ни при каких обстоятельствах не могли себе позволить преступить эту грань. Наличие таких людей, взаимовыручка, жертвенность при всех деструктивных факторах военного времени предохраняли общество от необратимой нравственной эрозии, обеспечивали жизнеспособность тылового социума.
Бытовые условия и связанная с ними ментальность являются важным, но не исчерпывающим срезом повседневности для субъекта любого масштаба (отдельного человека, группы, народа). Нельзя не согласиться с И. В. Утехиным в том, что «быт… есть часть повседневности, непосредственно связанная не собственно с жизнью, а с жизнеобеспечением, с созданием условий жизни… Собственно жизнь — трудовая, творческая, общественная, та, ради которой стоит предпринимать усилия и к чему-то стремиться,— вне быта»5. Применяя эту мысль к периоду войны, подчеркнем, что, когда в ряде современных исследований, в том числе уральских, тыловая повседневность сводится к практикам физического выживания через решение бытовых проблем, советский человек военной поры предстает лишь как потребитель усеченных материальных благ и услуг, как страдалец, но никак не творец общей Победы.
Для создания полноценной картины тыловой повседневности требуется обращение и к ее небытовым аспектам, то есть к тем областям жизни, где формировался, пополнялся и реализовывался личностный потенциал человека, где аккумулировалась и воплощалась солидарная воля к тому, чтобы выстоять и победить, в целом к культуре как системе сущностных сил человека. В связи с этим заслуживает внимания суждение американского историка Дэвида Гланца: «Война, называемая в Советском Союзе “Великой Отечественной”, стала беспрецедентно жестокой. Это был настоящий “культуркампф” — смертельная борьба между двумя культурами…»6
Усилиями нескольких поколений уральских историков дана объемная панорама ратного и трудового подвига, общественно-политической и социокультурной динамики региона, базировавшихся на мощном духовном потенциале народа. Вместе с тем в «слепых зонах» историографии еще остаются многие стороны субъектности советских людей. Одной из них является досуговая сфера как срез повседневности и часть культурного ландшафта. Под досугом мы понимаем деятельность людей в свободное время7. Очевидно, что фонд свободного времени у экономически активного населения значительно сократился. Но очевидно и то, что свободное время в жизни людей присутствовало и заполнялось теми или иными видами досуга. Базовыми в условиях войны были следующие функции досуга: психотерапевтическая, рекреационная, общения, поддержания ценностей доверия, солидарности, коллективизма.
В ситуации досуга потребности человека в отдыхе, общении, самореализации и т. д. удовлетворяются на основе личного выбора и в зависимости от индивидуального горизонта личности. Поэтому в обществе, как «собрании индивидуальностей», присутствуют и креативные, развивающие, и асоциальные, разрушающие модели досугового поведения. Соответственно тому в структуре досуга можно выделить две группы занятий. Первая из них включает в себя те виды деятельности, которые носили социально позитивный характер, а потому поощрялись властью и подлежали организации: учебно-образовательная активность, чтение литературы, посещение культурных мероприятий, занятия физкультурой и спортом, участие в художественной самодеятельности. Непосредственно к организации такого досуга можно относить констатацию не прекращавшегося в годы войны культурного строительства на Урале8.
В содержании позитивных форм досуга выявляются разнообразные мотивационные основания. Чаще всего это были нерефлексируемые потребности человека в самопревышении, саморазвитии, эстетическом наслаждении. Немалое значение имело желание ослабить груз отрицательных сторон действительности. Ветеран завода «Автозапчасть» в Чкалове вспоминал: «Почти каждый месяц завод завоевывал одно из первых мест в социалистическом соревновании Наркомата. В честь этого завод закупал спектакль. Сидишь в театре и смотришь на молодых девушек и женщин и любуешься ими. Сегодня днем на работе были в ватниках, платках. Лица изможденные, люди усталые, жмущиеся по очереди у печки, одной на весь цех. А сейчас, в театре, какие они нарядные, веселые!»9 Кто-то, ориентируясь на референтную группу, подражал выбранным для себя образцам социального поведения, стремился добиться признания или продвижения в социальной среде. Кто-то подчинялся внешним велениям и внутренней дисциплине. Были и приземленно-бытовые мотивы: «Организовывали коллективное посещение театра и кино. Шли охотно и потому, что пока сидели на представлениях, немного притуплялось чувство голода»10.
К другой группе форм досуга относились те занятия, которые не одобрялись властями, подлежали пресечению или порицанию: праздное времяпрепровождение, азартные игры, вечерки с гаданиями, отправление религиозных обрядов, участие в подпольных организациях и т. п. Но искоренить досуговые девиации было невозможно. Так, формой досуга, снимающей физическую и психологическую усталость, атрибутом пассивного отдыха являлось широко распространенное употребление алкогольных напитков. При дефиците и недоступности фабричной продукции процветало самогоноварение. Традиции питейного досуга подпитывались тотальным ухудшением условий жизни в тылу, а также алкогольной стимуляцией ударной работы.
Анализ конкретно-исторической информации и частичное упорядочивание знаний по заявленной теме статьи дают основание полагать, что в решении социальных проблем была проявлена политическая воля. В чрезвычайной обстановке и нередко чрезвычайными методами партийно-советская власть выполнила свою основополагающую функцию — мобилизовала совокупную народную энергию, организовала общество на отпор врагу и достижение победы, подготовила социальную базу для послевоенного развития страны. Тыловая повседневность являла собой сложную, противоречивую, регулируемую и саморегулируемую систему воспроизводства социальных ресурсов воюющей страны, в основе своей нацеленную на победоносный исход войны, на сохранение гуманистической ценностной матрицы советского общества.
Примечания
1. Рассчитано по: ОГАЧО. Ф. Р-485. Оп. 15. Д. 63. Л. 323.
2. Денисевич М. Н. Индивидуальные хозяйства на Урале (1930–1985 гг.). Екатеринбург, 1991. С. 176–177.
3. Цит. по: Хисамутдинова Р. Р. Сельское хозяйство Урала в годы Великой Отечественной войны. Малоизвестные страницы. Оренбург, 2002. С. 172.
4. ОГАЧО. Ф. П-288. Оп. 7. Д. 125. Л. 37, 38 ; Д. 143. Л. 50.
5. Утехин И. В. Очерки коммунального быта. М., 2004. С. 209.
6. Гланц Д. М. Советское военное чудо 1941–1943. Возрождение Красной Армии. М., 2008. С. 5.
7. Подробнее см.: Палецких Н. П. Досуговая сфера тыловой повседневности на Урале в годы Великой Отечественной войны // Урал. ист. вестн. 2015. № 1 (46). С. 59–63.
8. Подробнее см.: Сперанский А. В. В горниле испытаний. Культура Урала в годы Великой Отечественной войны (1941–1945). Екатеринбург, 1996.
9. Цит. по: Федорова А. В. Оренбург в годы Великой Отечественной войны. Оренбург, 1995. С. 61.
10. Женское лицо Победы. Челябинск, 2001. С. 200–201.